OzzYoS

 

Основатель Porcupine Tree, британский прог-роковый герой Стивен Уилсон – частый гость наших страниц. Мы беседовали с ним перед предыдущим сольным приездом в Россию, прошло каких-то три года – и 27 февраля мы снова ждём его с концертом в Москве. Что изменилось для Уилсона за это время?

 

Он ещё прибавил в популярности – по Европе и Америке Стивен сейчас гастролирует на многотысячных площадках. В его группе сменился гитарист – вместо рокера Дэйва Килминстера, ушедшего в гастрольную группу Роджера Уотерса, появился фьюжн-виртуоз Алекс Хатчингс (кстати, уже выступавший в России с одним из проектов Антона Давидянца). Уилсон выпустил новый, самый неоднозначный в его сольной карьере альбом «To the Bone», на котором совместил прог-эпики, доходчивые поп-роковые песни и даже диско – причём танцевальная вещь «Permanating» стала самой яркой точкой его нынешних гастролей. То, как её принимают, можно видеть на совсем новом релизе Уилсона, концертном DVD/BluRay » Home Invasion». В Россию музыкант приедет с этой же концертной программой. Так что если вы хотите знать, чего ждать от концерта Стивена Уилсона в Москве, посмотрите этот диск… Или читайте наше интервью.

Итак, середина декабря, гостиница где-то в Далласе, и жестяной голос автоответчика предлагает набрать номер комнаты, где остановился Стивен. Какой именно? Неважно, всё равно Уилсон, этот неудержимый музыкальный странник, сейчас не там, а где-то совсем в другом месте.

 

Главная тема этого интервью – предстоящий московский концерт. Но я должен признаться, что уже кое-что знаю – мы с супругой побывали на вашем выступлении в Гамбурге в начале года…

О, неплохо!

 

И первый вопрос – какие будут отличия, может, особые сюрпризы для российской публики?

Ну, прежде всего, поскольку мы с этой программой в России впервые, я расскажу о нашем шоу чуть подробнее. Думаю, это самая наша амбициозная программа с визуальной точки зрения. Будет много новых видеоклипов, внешних эффектов, квадрофонический звук. Со мной прекрасная новая группа, мы исполняем очень широкий репертуар. Он охватывает музыку от современной до той, что была написана 20 лет назад – это песни, которые я сочинял для сольных альбомов, для Porcupine Tree и даже для Blackfield. Так что это будет путешествие по моему бэк-каталогу, и, конечно, большое внимание мы уделим песням с «To the Bone». А ещё будет много радости! Думаю, побывав в Гамбурге, ты это уже знаешь. В нескольких словах – это большое весёлое мультимедийное впечатление.

 

С того концерта мне помнится один момент –вы за полупрозрачным экраном, по нему танцуют огромные женские фигуры, и такое ощущение, что есть большой экран, а за ним – совсем крошечные музыканты. Не было ли у вас опасения, что мультимедийная компонента концерта заслоняет музыкальную?

Очень надеюсь, что это не так. Я с детства считал, что видео и музыка именно в союзе друг с другом обретают наибольшую силу. Я всегда любил фильмы не меньше, чем музыку, и думал о музыке в визуальных терминах. Когда сочиняю новую песню, я сразу представляю видеоряд к ней, сочиняю так, словно она может стать звуковой дорожкой для видеоклипа или эпизода в фильме. И такой подход я постепенно, долгие годы, разрабатывал, пока наконец не наступила возможность его воплотить в жизнь. Нужно было набраться терпения… Дело в том, что такие постановки на сцене – очень дорогостоящие, для рок-группы – часто просто непосильные, и мы смогли их сделать только сейчас. Кроме того, мы дождались момента, когда компьютерные технологии наконец дозреют. Сейчас можно делать потрясающие вещи благодаря всего нескольким ноутбукам на сцене!

Так что я всегда представлял свои песни как маленькие эпизоды из фильмов. Этакие короткометражки. И для меня видео не затмевает песню, а обогащает её, помогает лучше выразить её смысл.

 

Одним из самых неоднозначных и в то же время весёлых моментов концерта была вещь «Permanating». Скажите, сейчас, по прошествии года, вы по-прежнему испытываете желание танцевать самому и заставлять плясать весь зал?

Да, конечно! Просто обожаю! Это моя любимая часть концерта. Потому что я могу поднять с мест не только тех людей, которые и без того любят танцевать, но и всех остальных. Я смотрю на лица людей в зале и вижу порой таких серьёзных-пресерьёзных металлистов, и по их лицам могу понять, что на диско-концерт они ни за что в жизни бы не сходили. Ну, некоторые из них. И как чудесно видеть, как эти большие татуированные ребята пляшут под «Permanating», и не потому, что так надо, а реально получают удовольствие! Эта песня полна радости, она – настоящий праздник жизни. И когда получается поднять весь зал в одном счастливом порыве, это ни с чем не сравнить. Для меня момент наибольшей душевной отдачи во всём турне. А мы играем эту песню на каждом концерте.

 

Вы помогаете людям, как сейчас говорят, освободить их внутреннего ребенка?

Да, думаю, это так. Или не совсем ребенка, а просто спрятавшегося внутри фэна всевозможной счастливой музыки, «попсовой» музыки. Потому что мне совсем не нравится в современном музыкальном бизнесе, и в роке в том числе, то, как по-снобистски фанаты разных стилей смотрят друг на друга. Те, кто слушает металл, так его и будут слушать, те, кто любят ар-эн-би и хип-хоп, никогда не обратят внимание ни на что другое. А я пытаюсь своей музыкой найти пересечения, разрушить границы между стилями, сделать так, чтобы человек, признающий только Pink Floyd, послушал бы музыку в духе ABBA, металлисты оценили бы Depeche Mode и так далее. Всё это есть в моей музыке, или, если угодно, в музыке Стивена Уилсона.

 

Вот чего не было в Гамбурге, и что можно видеть на недавно вышедшем концертнике, так это то, как на сцену «Альберт-холла» с вами вышли индийские танцовщицы! Есть ли шанс, что в Москве мы увидим нечто подобное?
Ого! Что я скажу… Ты знаком с какими-нибудь танцорами в стиле Болливуда?

 

Лично я – нет. Но, думаю, они существуют!

Вообще-то вероятность этого мала, потому что такое выступление требует репетиций. Нужно два-три дня, чтобы всё сделать как следует, а мы прилетаем только на этот концерт. А вообще, я всегда открыт к предложениям, и если мне кто-нибудь напишет, мол, мы – коллектив «болливудских» танцоров из этого города, вы к нам приезжаете, не хотите ли нас позвать… Я был бы очень счастлив. Так что – не буду зарекаться. Кто знает, вдруг в Москве такие труппы есть. Да что там, я уверен, они есть, потому что это очень популярный танец в наши дни.

 

Я уже упомянул DVD, и это, безусловно, мастерская работа. А как вы считаете, осталось ли место для таких высокопрофессиональных видеорелизов в наши дни, когда каждый может заснять концерт на мобильник и сделать свою версию шоу?

Да, конечно, вы можете снять фильм на телефон, но он будет и звучать, и выглядеть как полное дерьмо! Я думаю, люди делают записи просто потому, что им нужен некий сувенир с концерта, свидетельство того, что они на нём побывали, а удовольствия переслушивать такие записи – никакого. А «Home Invasion» – это видео, отснятое на высочайшем уровне, и звук тоже, это полный концерт, и мы постарались сделать его как можно больше похожим на настоящий фильм. В нём применены все кинематографические технологии, такие как разделённый экран, многослойность, замедленное воспроизведение. Это больше похоже на поход в кино. Надеюсь, люди смогут высидеть три часа подряд, это ведь не отрывок с айфона на одну минуту… Так что ответ на твой вопрос, конечно, да, всё это вещи несравнимые, и на качественные концертные видео по-прежнему есть спрос, они очень хорошо расходятся. Думаю, от меня ждали подобного релиза.

 

Есть ли у вас любимые моменты на этой записи?

Конечно. Те, где видео и музыка словно сливаются вместе, и я чувствую, как публика стоит с раскрытым ртом от изумления. «Болливудские» танцы – как раз такой момент. Потому что их совсем не ждёшь! И я ощущаю, как эта волна «вау!» катится по всему «Альберт-холлу». Такие моменты многого стоят. Есть и другие. Например, композиция «A Song of I», где я – за экраном, и фигура танцовщицы всё растёт и растёт, и это выглядит как настоящий театр. И я чувствую, как в публике растёт это ощущение восторга, это коллективное «ох!» И я пытаюсь создать эти два чувства: чувство «ох!» и чувство «вау!» Они могут значить «Я раньше никогда такого не видел», или же «Я не ожидал, что увижу такое на концерте Стивена Уилсона». Вот такие моменты я особо ценю. Когда изображение, музыка и танец сходятся воедино.

 

Несколько слов о группе. Расскажите про вашего нынешнего гитариста, Алекса Хатчингса! Что в нём такого, что он подошёл к этому материалу лучше, чем его предшественники?

Ну, я бы не стал использовать слово «лучше». Мне вообще повезло с гитаристами, у меня в группе их было много, и все они – прекрасны. И предыдущий музыкант, Дэйв Килминстер, тоже, но, к сожалению, я его лишился, Дэйв присоединился к концертному составу Роджера Уотерса, и я на это не мог ничего возразить. Как минимум той сумме денег, которую Роджер ему платит. И мне очень повезло, что нашёлся Алекс! Его порекомендовал наш барабанщик Крэйг Бланделл, он с ним отлично знаком. У Хатчингса до сих пор не было какой-то долговременной группы, он – из числа тех суперзвёздных гитаристов, которые демонстрируют гитарную технику, дают мастер-классы и тому подобное. А что касается моей музыки, играть её трудно, и вот почему. Я не люблю, когда люди красуются на своём инструменте, не люблю шреддинг, терпеть не могу всё это увлечение сверхбыстрой игрой. Мне хочется, чтобы в игре было много эмоций, много чувств, и чтобы игра служила музыке, а не наоборот. С другой стороны, мои композиции требуют большого мастерства, их нелегко сыграть. Так что я должен был найти человека, который, с одной стороны, обладает техническим мастерством и опытом, с другой – умеет играть с чувствам, способен проникнуться музыкой. Словом, дело в балансе между техникой и чувством и умении не выпендриваться.

И каждому из гитаристов, который приходил ко мне в группу, нужно было время, чтобы войти в курс дела. Не просто выучить композиции, а научиться играть эту музыку, понимаешь? И это дело небыстрое. Но теперь в этой группе такая «химия» (chemistry – она же магия, взаимопонимание, синергия, – прим. авт.), лучше которой, пожалуй, у меня не было. Такие вещи нельзя спрогнозировать, потому что «химия» – это не просто несколько отличных музыкантов вместе, а их способность становиться во время игры единым целым. Это у нас есть, группа звучит как единая, монолитная сила. И я очень горжусь тем, как Алекс вписался в состав. И он по-прежнему растёт, с каждым концертом всё больше проникается настроением нашей музыки.

 

Вы сказали, с точки зрения «химии» это лучшая группа из всех, с которыми вы играли – речь о сольных составах или и о Porcupine Tree тоже?

Обо всех группах! Думаю, сейчас в этом смысле дела обстоят лучше, чем в Porcupine Tree, потому что там, на мой взгляд, были проблемы. Нет, я не хочу сказать, что это была плохая группа, живьём она звучала великолепно, и в ней есть нечто для меня очень важное и неповторимое. Но в этой группе шла некая внутренняя борьба, мне было трудно в этой ситуации, и на сцене нам не хватало радости. А сейчас её много, нам хорошо, и в самой нашей игре есть большая позитивная энергия. Для меня это очень важно, особенно сейчас, когда я выступаю уже больше 25 лет. Каждый вечер я провожу по три часа на сцене, и мне хочется, чтобы эти три часа были счастливыми, и чтобы рядом были те музыканты, с которыми мне весело и хорошо играть.

 

Кстати, про гитаристов: вы стали гораздо больше брать в руки гитару и на записи, и на концертах. Так, на «To the Bone» вы записали почти все гитарные партии. Как вышло, что вы снова открыли для себя гитару?

Да, сам не знаю как, но, похоже, я снова влюбился в этот инструмент. Думаю, причина в том, что я открыл для себя Fender Telecaster и теперь без ума от этой гитары, от её звука… Очень много новой музыки я сочинил именно на «Телекастере». А ведь раньше я на нём никогда не играл! У этого инструмента есть свой сильный характер, своя личность, если угодно, и мы с ней очень подружились.

А другая причина в том, что «To the Bone» – альбом гораздо более доступный, прямолинейный, на нём меньше сложных структур. И это больше подходит к моему стилю, чем предыдущие диски, где есть концептуальность, много инструментальных сбивок и тому подобного. На этот раз я захотел прежде всего сочинить хорошие песни, более понятные людям, и это повлияло на мой подход к гитарной игре. Так что, да, я с большим удовольствием открыл в себе «внутреннего гитариста». Я долго делал вид, что его нет, не давал ему слова, считал себя эдаким композитором, продюсером, для которого гитара – нечто необязательное. А теперь так хорошо снова побыть гитаристом!

 

Мелкий вопрос, но хотелось бы спросить. На том концерте в Гамбурге, да и на «Home Invasion» тоже, вы выступали в футболке, на которой изображено красное сердце (а может, клубничина) с глазами. Значит ли этот символ для вас что-то важное?

Да нет. Эта дизайнерская футболка бренда Comme des Garçons, я его большой фанат. Их одежда несёт большой положительный заряд. Кроме этого, особого значения в том, что я ношу эти майки нет. Просто она мне нравится и в ней есть позитивный образ. Я люблю такие картинки – простые, броские, узнаваемые. Сложное изображение издалека не увидишь как следует, или, скажем, есть вещи, которые не все в публике поймут, а тут всё понятно и видно отовсюду, из любой точки концертного зала.

 

А вот силуэты девушек, танцующих во время песни «The Song of I» – что они для вас значат?

Эта песня – об одержимости. Она неоднозначна, потому что на это явление можно смотреть двояко. Одни люди одержимы в хорошем смысле, скажем, влюблённость – тоже состояние такого рода, ты становишься от другого человека без ума – конечно, в хорошем смысле слова. Но есть и одержимость со знаком «минус». Вопрос, где лежит граница… А на экране во время песни появляется совсем маленькая женская фигурка, она танцует и растёт, растёт, становится огромной, затем вместо одной появляется несколько. Они изображают то, как растёт в человеке эта мания, этот нездоровый вид одержимости.

 

Раз уж заговорили о значениях песен: скажите, о чём идёт речь в «Nowhere Now»? Она о том, как человек где-то летит над землёй, о посмертном путешествии, о чём-то другом?

Это просто идея, её можно понимать и тем, и другим образом, но я имел в виду нечто попроще. То, что все мы живём на одной планете, и до нас доносятся вести обо всём плохом, что на ней происходит. И бывает очень трудно сохранять объективность под напором этой постоянной негативной информации, видеть жизнь как она есть. А жизнь сама по себе – прекрасная штука. Песня «Nowhere Now» – о том, что настоящее видно издалека. О том, как можно лететь над Землёй – в буквальном или переносном смысле, смотреть на наш мир сверху и ощущать то, какая невероятная планета всем нам досталась, и какое бесценное сокровище у нас есть – сама жизнь.

Я не религиозный человек, я не верю в то, что есть жизнь после смерти, и думаю, что жизнь – это дар, и мы должны получить от неё всё, что можем. Проплывая над Землёй, мы видим и отдаём должное тому, как прекрасен наш мир и на какие необыкновенные вещи способно человечество. Вот о чём эта песня. Как во и многих других случаях, я смотрю на негативную ситуацию и пытаюсь её перевернуть, если угодно, заслонить позитивным восприятием.

 

Один из больных вопросов сейчас – тема беженцев. У вас есть песня «Refuge», где идёт речь об этом, и это, кстати, ещё одна интересная параллель с Роджером Уотерсом, не считая того, что он «увёл» гитариста, ведь у него есть вещь «The Last Refugee»… А что вы сами думаете об этой проблеме?

Ох… Честно, здесь я немного выхожу из своей «зоны комфорта». Ведь я не политик. И меня очень смущает в Роджере Уотерсе то, что у него порой песни становятся похожи на проповеди. Не в смысле религиозном, а в смысле того, что он указывает слушателям, как они должны думать на ту или иную тему. Люди вроде Боно говорят вам, за кого голосовать, Брюс Спрингстин указывает, какой политик лучше, и так далее… Я стараюсь избегать таких тем, потому что я в «реальной жизни» так же несведущ, как и любой другой человек. Вместо этого я рассказываю истории о людях, оказавшихся в сложных ситуациях. Вот, к примеру, «Refuge» – о человеке, который живёт в лагере беженцев и понимает, что ему придётся расстаться с семьей, с привычной жизнью, и не знает, что сулит ему будущее. Но это просто история. Я не говорю людям, как им надо к ней относиться, я просто ставлю перед ними зеркало и говорю: «Смотрите, вот как я вижу мир. Вы узнаете себя в этом зеркале? Что вы чувствуете?» А говорить открыто о своих чувствах я избегаю. Потому что, честно говоря, порой я сам не знаю, какие они, эти чувства! Сейчас всё так сложно, если говорить об этой проблеме [беженцев] – смешались политические, географические, духовные вопросы… И очень опасно бывает, когда кто-нибудь, как это иногда делает Роджер Уотерс, начинает навязывать свои догматические взгляды. Я от этого совсем не в восторге. Роджер активно настроен против Израиля. Что сказать, моя спутница жизни – израильтянка! И мне просто не по себе, когда он рассуждает об Израиле и Палестине, высказывая свою упрощённую, чёрно-белую картину событий. Проблема на самом деле гораздо сложнее. Что ж, я, кажется, не ответил на твой вопрос, скорее ушёл от него…

 

…Это нормально.

Но, уйдя от вопроса, я в каком-то смысле всё равно на него ответил. (Смеётся.)

 

Точно. А раз уж вы упомянули свой нынешний счастливый семейный статус, не могу не спросить: а повлияло ли это как-то на ваше творчество?

Ох! Ну, самое смешное, что я никогда не был таким уж депрессивным, меланхоличным человеком. Хотя многие фэны меня именно таким и представляли. Да, музыка во многом такова, но именно благодаря этому я такой счастливый человек. Я могу излить свою тёмную энергию, мрачные мысли в творчестве. Это как экзорцизм, изгнание своей тёмной изнанки личности. Так что, да, теперь у меня счастливая семейная жизнь, но это не значит, что я раньше был несчастен! Я всегда смотрел на мир с оптимизмом, в конце концов, мне невероятно повезло, потому что я занимаюсь любимым делом и зарабатываю им на жизнь. И в мои взрослые годы осознание этого мне всегда помогало, заряжало оптимизмом. Поэтому вряд ли музыка теперь сильно изменится. А противоречие между счастьем в личной жизни и «несчастной» музыкой было всегда. Не думаю, что оно исчезнет. Я уже пишу музыку к следующему альбому, и в нём я снова затрагиваю тёмные стороны жизни.

 

Расскажите, как вы вообще сочиняете? Например, у вас есть длинные «эпики» типа «Ancestral», «Home Invasion» и «Detonation». Вы их «склеиваете » из уже готовых фрагментов или…

(Перебивает.) Нет. Всё наоборот. Я начинаю и следую туда, куда музыка меня заведёт. Похоже на то, как писатель позволяет истории самой рассказать себя, только в музыке. Одна идея подсказывает следующую, один фрагмент песни порождает другой… И я не задаюсь целью сочинить длинную вещь, скорее наоборот, я хочу просто сделать хорошую песню, но случается так, что в этой песне есть нечто, требующее продолжения. И я сам иду на поводу у неё. Например, в «Ancestral», которая растянулась на 15 минут, были определённые мотивы, которые явно требовали музыкального развития. И я даже не могу сказать, почему, в каких случаях это происходит. А иногда – не происходит, и песня сама собой укладывается в четырёхминутный формат. Сам не знаю, как всё это работает! Думаю, вопрос в том, что в разных песнях заложены разные истории, и чтобы их рассказать, нужно разное время.

 

Когда вы пишете, это непрерывный процесс? Знаю, бывают художники, которые пишут картину, потом откладывают и возвращаются к ней много лет спустя. А у вас есть такие песни?

Интересно… Такие авторы точно есть. Например, Нил Янг, на его новом альбом есть песня, которую, как оказалось, он сочинил году в 1972-м! Меня это поражает. Но со мной такое нечасто происходит. Думаю, каждый раз, начиная новый проект, я хочу, чтобы он был отражением меня сейчас, а не двух, трёх, десятилетней давности. Я ведь сам – другой, не такой, каким был, когда записывал предыдущий альбом! Бывает, от предыдущей работы остаются какие-то незадействованные наброски, и можно было бы взять их за основу для новой вещи, но чаще всего я предпочитаю начинать с нуля. Хотя не буду говорить, что такого не случалось вовсе. Наверное, было, просто не могу вспомнить пример. А в целом я всегда беру новый, чистый лист бумаги, чтобы в новой музыке был я сам, такой, как я сейчас.

 

Вы сказали, что, когда сочиняете, самое важное для вас – создать хорошую песню.

Верно.

 

А что это такое – хорошая песня? Есть ли у вас критерии, или, может быть, правила создания хорошей песни?

Ну, если бы я знал, то написал бы книгу и всем бы её продавал. Нет, не знаю, и, думаю, никто не знает! Это очень интересная тема, ведь есть авторы, которые сочиняют множество прекрасных песен, а есть те, кому удалось сочинить их две или три, но таких, которые легли в основу их карьеры. И даже те первые, плодовитые авторы, такие как Боб Дилан, Джони Митчелл, Нил Янг и кто угодно, испытывали времена, когда вдохновение от них уходило. Что случалось с ними в эти времена? Это нельзя ни описать, ни объяснить. Точно так же не опишешь, как создать хорошую песню. Я не знаю. Есть что-то завораживающее, неуловимое, не осознаваемое до конца в том, почему одна песня хороша, а другая – нет. Могу только признаться, что на каждую песню, которую я заканчиваю и выпускаю, приходится не меньше неудачных, незавершённых попыток, песен, которые люди никогда не услышат. И я не могу понять, чем процесс создания удачной песни отличается, почему в одной вещи есть «химия», а в другой нет. Ведь подход у меня один, и цель одна – отличная мелодия, интересная аранжировка и саунд, хорошие тексты… Я всегда работаю так, но бывают удачи, а бывают осечки, почему? Видимо, нужна изрядная доля везения. Что это такое? Нам не понять. Некоторые называют это Музой. Говорят, мол, Муза от него ушла или, наоборот, вернулась. Но я понятия не имею, откуда эта Муза приходит!

 

Вспомнилась забавная история. Я как-то был на концерте одного барда, и он рассказывал, как однажды его настиг творческий кризис, он не знал, что делать, и решил написать книгу о творческом кризисе. После нескольких страниц кризис миновал, и книга так и осталась недописанной.

(Смеётся.) Да, иронично. Думаю, порой помогает просто отвлечься. Когда кризис случается у меня, я просто забываю о том, что надо писать песни, и занимаюсь чем-то другим: смотрю кино, читаю книги, слушаю чужую музыку, и это часто помогает вдохновению вернуться. Ещё я считаю, что в творчестве важно быть открытым для нового, сохранять любопытство к внешнему миру. Бывает, авторы закрываются в себе, превращаются в отшельников в своём внутреннем мирке, перестают интересоваться тем, что делают другие, не слушают музыку, не смотрят кино, не читают книг. И это… не то чтобы полностью закрывает путь к творчеству, но делает его более предсказуемым, однообразным. Такие люди просто дают публике то, чего она хочет, снова и снова. А для меня это большая опасность, ведь я хочу с каждым альбомом эволюционировать, двигаться к чему-то новому. Вот для чего нужно не закрываться от внешних влияний.

 

Это ваш самый большой страх – стать предсказуемым?

Думаю, да. Мой «пунктик» – не повторяться и не записывать один и тот же альбом дважды. И, самое смешное, что фэны именно этого и ждут! Бывает, людям понравился какой-то альбом, какая-то группа, и всё, артисту очень трудно бывает ответить «нет»: «Этот альбом я уже записал, хватит, хочу заняться чем-то новым, тем, что вы не ждёте». Это значит действовать вопреки их воле. А мне повезло, что я всю свою музыкальную карьеру поступал именно так и смог сохранить слушателей. Ведь есть много артистов, которые лишились поклонников, настроили их против себя. А мне пока что удаётся идти по верному пути и быть честным с людьми. Так поступали и мои герои – Дэвид Боуи, Кэйт Буш, Фрэнк Заппа. И не только музыканты – скажем, очень сильно на меня повлиял кинорежиссёр Стэнли Кубрик. У него нет двух фильмов в одном жанре! Немногим такое удаётся, но именно в этом и заключается разница между просто хорошим и по-настоящему великим артистом.

 

Концерт Стивена Уилсона состоится в московском клубе «Главклуб Green Concert» 27 февраля 2019 г.

 

Владимир ИМПАЛЕР

Фото автора.

Благодарим Александру Попову (Главclub Green Concert) за организацию интервью.

 

Опубликовано в «ИнРоке» №4(86)/2018.